Самоубийство революции
Ирония судьбы: сто лет назад Владимир Маяковский, рождённый 19 июля 1893 года, призывал «сбросить Пушкина с парохода современности», а ныне то же самое может произойти с ним. Декоммунизация «ленинопадами» и переименованием населённых пунктов не ограничится — вслед за «героями эпохи» вспомнят и тех, кто этих героев воспевал. Вспомнят — чтоб навсегда забыть.
Но давайте не повторять чужих ошибок. Если без Пушкина «пароход современности» просто утонет, то без Маяковского он крепко сядет на мель.
Разница в две буквы
Как-то между Маяковским и Есениным состоялся такой разговор. «Что поделать, вы всё-таки ближе к Пушкину, чем я, — вздохнул Сергей Александрович, — ведь и к букве П буква М по алфавиту ближе, чем Е. Да, вас разделяют только две буквы, — продолжал Есенин, — но зато какие: НО!»
К слову, любого поэта от Пушкина что-то отделяет. Но — даже если оставить в стороне вопрос о масштабе дарования — никому из талантов «серебряного века» не удалось полнокровно и всеохватно выразить своё время. Каждый на революционную бурю отреагировал по-своему. Блок отвернулся в сторону «соловьиных садов» и изредка оглядывался на происходящее (поэмы «12» и «Возмездие»), но оглядываться — не значит смотреть. Есенин светлых глаз не прятал, но и он жил больше прошедшим, чем настоящим («поэт деревни» это поэт вчерашнего дня). Маяковский был единственным, кто посмотрел на революцию в упор и ничего, кроме революции, не захотел замечать.
Наш стих грубоват
После смерти поэта остаются не только стихи. Остаётся и память об авторе, как о старом знакомом. Блестящий повеса Пушкин, мудрец-мечтатель Тютчев, гордый изгнанник Лермонтов, страдалец Блок, хулиган Есенин…
Маяковский тоже немало потрудился над своим «образом». «Получился» хмурый люмпен, грубиян и горлопан. Его стихи нужно орать в рупор на митингах, а книги иллюстрировать советскими плакатами с молотобойцами.
Другой мастер эпатажа — Эдуард Лимонов в книге «Священные монстры» утверждает, что Маяковский сознательно «сделался» таким: «Он правильно и рано понял, что в лирической поэзии настоящей славы не будет. И потому развил тот талант, который неизбежно вытекал из самой его комплекции — он стал крупным. Как его высокая башенная фигура, с короткими ногами и бритой башкой. Взвесив все за и против, Маяковский правильно использовал свои габариты, вес и фактуру — он стал поэтом-трибуном. Эта вакансия занята в России не была».
Интересное утверждение, но образ поэта не сценический имидж. «Имидж» вещь фальшивая, его можно снять, как карнавальный костюм. Безусловно, многие поэты того времени «играли на публику». Тот же Есенин всеми силами поддерживал свою славу «похабника и скандалиста». Однако мы помним голубоглазого светлого мальчика, а не его пьяные дебоши.
Маяковский, как и все поэты, сложнее своего земного образа. Хотя кажется, он сам хотел, чтобы сначала видели его огромные кулаки, а уже потом рассмотрели поэта с этими кулаками:
Не для романсов,
не для баллад
бросаем
свои якоря мы —
лощёным ушам
наш стих грубоват
и рифмы
будут корявыми.
Маяковский как ни кто другой оказался жертвой собственного «сценического костюма». Поэт-трибун. Рупор эпохи. Слуга режима. Променявший себя на агитацию талант. Всё это о нём и всё это его выбор.
Рушится тысячелетнее «Прежде»
Маяковский — единственный поэт, чья творческая биография в миниатюре повторяет историю «красной» страны. Начало — гроза революции и растерянность от её страшных возможностей. Казалось, «старая» поэзия уйдёт вместе со старым миром. Маяковский с подчёркнутым бесстрашием крушит прошлое:
Сегодня
надо
кастетом
Кроиться миру в черепе!
Разрушение выразилось даже визуально: знаменитая «лесенка» будто разламывает строки на слова. Галковский остроумно замечал, что Маяковский обходился со стихом, как капризный ребёнок с игрушкой — он его ломал: «В стиле Маяковского какое-то чудовищное, азиатское нарушение меры. Его творчество это продукт гниения языка, гниения, в отличие от обериутов, самодовольного. Эффект достигается за счёт ломания игрушки — самая короткая и разочаровывающая игра. «Давайте я язык сломаю — что получится?» Получилось (точнее, получалось) интересно».
Граждане!
Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».
Сегодня пересматривается миров основа.
Сегодня
До последней пуговицы в одежде
Жизнь переделаем снова.
(«Революция». Поэтохроника)
«Переделывание жизни» и прочие строительства «нового мира» всегда начинались и завершались одинаково — разрушением старого. Как в 1917, так и в 2015. Во-первых, потому что строить трудно, а ломать и легко, и весело. А главное — результат виден сразу: был памятник Ленину — нет памятника Ленину. А слава Герострата не смотря на все оговорки всё-таки слава. Во-вторых, потому что старое всегда конкретно, оно есть. Вот стоит памятник Ленину — он есть, значит, его можно снести. В-третьих, «новое» не строится потому что оно всегда где-то в будущем, в далёком ли, близком ли, но в будущем. Сейчас с ним ничего поделать нельзя. Николай I как-то дал такую характеристику декабристам: «безумные приверженцы неопределённого лучшего, в котором и сами ничего не смыслят».
Поэтому итог всех революций и революционных дел один: разбитое корыто. Нового пока нет и неизвестно когда будет, а старое уже в хозяйство не годится. Поэтому после революции стране и народу становится хуже, чем до неё. И те, кто сейчас занимаются «декоммунизацией» просто повторяют ошибки тех, кто сто лет назад занимался «демонархизацией». Завершится всё одинаково — руинами.
Однако у Маяковского есть оправдание — он был молод и искренен. И не одному ему вскружил голов революционный ветер. Например, более «смирный» Андрей Платонов в статье «К начинающим пролетарским поэтам и писателям» обещал следующее: «Мы взорвём эту яму для трупов — вселенную, осколками содранных цепей убьём слепого, дохлого хозяина её — Бога и обрубками искровавленных рук своих построим то, что строим, что начинаем только строить теперь». Строки эти написаны в 1919 г. их автору было 20 лет.
Молодой Маяковский тоже был не прочь «взрывать вселенные». Эпатаж иной раз он ставил превыше всего: «улица провались, как нос сифилитика», «вытечет по человеку ваш обрюзгший жир», «я люблю смотреть, как умирают дети», «я возьму намалюю на царские врата на божьем лике Разина» и т.д. и т.п. А высший эпатаж — это, конечно, бунт против «слепого дохлого» Бога:
Я думал — ты всесильный божище,
А ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
Из-за голенища
Достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте пёрышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
Отсюда до Аляски!
Это отрывок из знаменитой поэмы «Облако в штанах», которая по замыслу автора должна была называться «13-й апостол». Идею произведения Маяковский пояснял так: «Это четыре крика долой: долой вашу любовь, долой ваше искусство, долой ваш строй, долой вашу религию».
Но увы, после этих криков кричать больше не о чем. Всё — пустота, руины. Отсюда и самый большой минус творчества Маяковского по содержанию — отсутствие традиционных, классических русских тем. Он ни одной не продолжил и не развил, но каждой прокричал «Долой!». А самый большой минус по форме — отсутствие лиричности, деликатности. Его стихи — это крики толпе, а не разговор по душам. Поэтому не смотря на образ «своего в доску» парня он так и остался каким-то не родным и чуждым.
К слову, русская поэзия и была и будет «слезливой», «плачущей». От восторга, от горя, от переполненных чувств — русский поэт не стесняется слёз. Но это слёзы сильного и доброго. Маяковский же подчёркнуто сух и груб. Он как мальчик, который хочет выглядеть взрослым и поэтому курит папиросы и говорит басом (действительно, «не мужчина, а облако в штанах»). Он не плачет, но за его толстокожестью скрывается слабость:
Если бы
выставить в музее
плачущего большевика,
весь день бы
в музее
торчали ротозеи.
Ещё бы —
Такое
не увидишь и в века!
(Владимир Ильич Ленин)
Галковский: «Все темы Маяковского — физиологический эротизм, кощунство, гимн кулаку, эпатаж — темы эти не русские (не литературные). Даже можно точнее сказать — еврейские. Маяковский очень поверхностно и нелепо стал притворяться евреем. Это такой поэтический Розанов (кстати, их друг от друга била дрожь), к сожалению, очень вульгарный. Что естественно, так как в поэзии форма является содержанием (а содержание — формой, «темой»)».
Бессмысленно и беспощадно
И тем не менее Владимир Маяковский — русский поэт. Он и поэзию, и Россию ломал «по-русски» — бессмысленно и беспощадно. Беспощадно прежде всего к самому себе. Галковский: «Маяковский это болезнь, разрушение речи, тем, идей. Но разрушение это по форме и содержанию именно русское. И совпавшее с разрушением самой России. И, разумеется, не просто совпавшее, а совпавшее микрокосмически, как порождённое, отразившее и совпадшее России».
Но пламенные «приверженцы неопределённого лучшего» постепенно взрослели. С годами уходил и юношеский максимализм. Уже в 28 лет Андрей Платонов в повести «Сокровенный человек» пишет о Боге следующее: «В религию люди сердце помещать привыкли, а в революции такого места не нашли, <…> а народу в пустоте трудно будет: он вам дров наворочает от своего неуместного сердца».
С возрастом перестал «наворачивать дрова» и Маяковский. Футуристы и модернисты всех отклонений остались просто заметками на полях культуры. Интересным экспериментом, не более. То же произошло бы и с Маяковским, если б он не стал «исправляться». Эпатажа в его поздних стихотворениях становилось всё меньше, «классической» ясности и строгости всё больше.
И Маяковский, и правительство СССР начинали осознавать: без традиции (читай — прошлого) будущего быть не может. Ни для человека, ни для поэта. В этом отношении поэт опередил свою страну. Опередил он её и в самоубийстве. Для поэта — пуля в сердце, для страны — танковые выстрелы в стены Парламента.
Вот — я, весь боль и ушиб
Смерть Маяковского и символична, и показательна, и поучительна.
В советских энциклопедиях приводили один анекдот из жизни поэта. Дескать, шёл как-то по Замоскворечью Маяковский, а за ним бежали дети и смеясь, кричали: «Дяденька, достань воробушка!» На что поэт им ответил: «А орла не хотите?»
Было это или нет — не важно. Ирония вот в чём — великан и по росту и по таланту Маяковский смог в небе русской поэзии только «достать воробушка». Не было над ним ни Бога, ни солнца, ни орла. Одна пятиконечная звезда — не светит и не греет.
Поэт погиб в 1930г. По ведущей вниз «лесенке» он дошёл до последней ступени. Дальше — обрыв в пустоту. Его «красная» родина в этот период нашла в себе силы остановиться и медленно подняться наверх — отстраивать разрушенное. Революция умирала. «Безумных приверженцев неопределённого лучшего» ждал 37-й год.
Будет свой 37-й и у нынешних революционеров. Сейчас они сбрасывают с «парохода современности» памятники и книги «красной эпохи», но быстрее и легче от этого пароход не идёт. А значит, мы избавляемся от чего-то всё ещё важного и всё ещё нужного.
Артём Юрьев